Божий странник

 В отпуск в этом году я наконец-то поехал в Питер. Неделю сидел в библиотеке Духовной семинарии, отбирая и копируя ноты для нашего церковного хора. В конце недели решил съездить навестить своих друзей. Какое-то время по окончании семинарии, еще до своей женитьбы, я оставался в Петер­бурге и работал регентом в одном из открывшихся вновь хра­мов. Певчих для хора удалось набрать без труда: Петербург - город старых музыкальных традиций. Большинство моих певчих были людьми хотя и одаренными от природы, но, если так можно выразиться, свободными от всех обязанностей, кроме разве одной - просто жить, ничем себя в этой жизни не обременяя. Про себя я называл их «блаженными», не в смысле того, что они святые; грешники, конечно, и водку пьют, и с женщинами амуры себе позволяют. «Блаженные» они для меня были в том смысле, что ничего от этой жизни не требо­вали, а довольствовались тем, что Бог послал, и этому радова­лись искренне, как дети. Себя и круг наших общих знакомых мы именовали «петергофской тусовкой». Каждый из этих «ту­совщиков» обладал какими-либо достоинствами, впрочем, как и недостатками. Например, Владислав Крылышкин, по про­звищу Мефодий, слыл искусствоведом, в чем многие сомнева­лись. Но вот в организаторских способностях Мефодия никто не сомневался. Александр Шкловский, по прозвищу Шульц, был замечательный музыкант, в таланте которого никто не со­мневался. Когда он после хорошей чарки начинал импровизи­ровать игрой на флейте, все вокруг замирали в благоговейном восторге. Но самым непосредственным «тусовщиком» был Ва­дим Садков, по прозвищу Садик. Нигде он постоянно не ра­ботал, семьи не имел. Просто жил под небом и радовался этой жизни. Про таких скажут: «Никчемный человек, зря только небо коптит». Однако Садика все очень любили, так как он был совершенно бескорыстным, незлобивым и добродушным че­ловеком, к тому же Бог наградил его многими талантами. Са­дик, например, прекрасно исполнял под гитару старинные русские романсы. И в связи с этим, а может не только, имел немало поклонниц среди прекрасной половины человечества. Он пел в церковном хоре, да так вдохновенно, что, казалось, еще немного, и он отделится от пола, и там, «на воздусях», даже не заметит свое воспарение. Кроме того, Садик слыл модным художником, картины которого были занесены в за­рубежные каталоги, хотя он никогда не обучался художеству. На эту стезю художественных дарований Садика вывел сле­дующий забавный случай.

Когда он обучался в Петербургской духовной семинарии (потом его оттуда выгнали), то вместе с семинарским хором по­ехал в Германию для концертных выступлений. После оконча-ния программы им раздали по двести марок, и хор вернулся в Петербург. Садик, естественно, напился и решил остаться еще погулять в Германии. Пока он пропивал в баре свой гоно­рар, к нему подошел русский художник и попросил похмелить­ся. Садик, естественно, с радостью встретил своего соотечест-венника, и они напились вместе. Художник посетовал, что приехал в Германию подзаработать, но его картины не берут. «Эти немчуряги в настоящем искусстве ничего не смыс­лят», - жаловался он. Перед тем как распрощаться, он подарил Садику свои кисти, краски и мольберт, а сам ушел на поезд, чтобы вернуться в Россию.

Утром, когда Садик проснулся, как он сам выразился, «тру­бы горят, а в карманах ветер гуляет». Взял он мольберт и по­шел на городскую площадь. Площадь красивая, как игрушечная, кругом дома с востроконечными крышами и соборы го-тические. На открытых террасах возле баров и кафе люди сидят, пивко потягивают и говорят что-то на непонятном для Садика языке. Еще он заметил, что на площади художников много: сидят, соборы да дворцы рисуют. Решил и Садик что­нибудь нарисовать. Но дворцы и соборы ему показалось слож­ным рисовать, кисти-то он никогда в руках не держал, потому решил рисовать людей с натуры, как они пиво пьют. Выбрал себе натуру покрупнее и давай малевать. Но поскольку его взор притягивала больше не живая натура, а кружка с холод­ным пивом, то вначале он стал рисовать именно ее. В изо­бражение кружки он вложил всю свою жаждущую похмелья душу. Кружка получилась у него огромная, на две трети листа. Так что для немца, ее держащего, места почти не осталось. Но он все равно его пририсовал. Маленького, толстенького, как таракана. Закончил Садик картину, задумался: что же ему дальше рисовать? Слышит, за спиной кто-то губами причмокивает: «Гут, зер гут».

Это немец подошел, показывает, что картина ему понрави­лась, и он хочет ее приобрести. Обрадовался Садик, думает, если пять марок даст этот немчуряга, то как раз хватит похме­литься. Подает ему картину. Немец сует ему купюру в сто ма­рок. Садик испугался, думает: чем я ему сдачу буду сдавать? «Найн, найн», - и показывает немцу растопыренную ладонь, мол, мне только пять марок хватит.

«Энтшульдиген зи», - сказал немец, убрал сто марок, сунул другую купюру и ушел.

Разворачивает ее Садик, смотрит, а это пятьсот марок. Так он и стал художником.

Вот этого самого Садика я и решил навестить в первую оче-редь. Доехал на электричке до остановки «Стрельна», вышел и иду по Петергофскому шоссе в сторону его дома. Тут мимо меня, громыхая и чадя, проехала «Победа», раскрашенная темно-зелеными пятнами под маскировку, как у военных автомо­билей. Проехала - и остановилась. Из «Победы» выскакивает Садик, бежит ко мне, руки растопырил и орет:

- Алешка, друг, наконец-то приехал! Вот радость-то какая, еду, смотрю, ты идешь, я глазам своим вначале не поверил.

Обнимет он меня, потом отойдет на шаг, посмотрит и снова обнимет.

- Ну, браток, садись в мой лимузин, прокачу с ветерком. Ви­дишь, какой он у меня красивый, сам его раскрашивал. Нравит­ся? То-то. Так, куда едем? - спросил Садик, когда я сел в авто­мобиль.

- Да, собственно говоря, я в гости к вам приехал, так что мне все равно.

- Замечательно, Алеша, друг, значит тогда гуляем по полной программе. Сейчас едем ко мне домой, пообедаем. Правда, на-счет продуктов у меня шаром покати, но это поправимо. Я сей-час при деньгах, все необходимое в магазине купим. Я ведь те­перь, Лешка, бизнесом занимаюсь.

- Каким бизнесом? - удивился я.

- Все расскажу, у меня секретов от друзей нет. Я умею, значит, пусть другие люди тоже умеют. Ведь все кушать хотят, и всех Бог сотворил равными.

- А рисовать картины бросил, что ли? - спросил я.

- Нет, рисую помаленьку, для души. Вот приедем домой, я тебе покажу свою последнюю работу.

Он остановил машину около магазина, пошел за покупками. Приходит через несколько минут и радостно сообщает мне:

- Ну, Лешка, живем, закусон - что надо, деликатесный. Вот посмотри.

Я заглянул в пакет, там было три бутылки водки, ананас, крабовые палочки и батон.

- Не многовато ли? - спрашиваю я.

- Что ты, брат, не сомневайся. Ананас - очень полезная штука. Как ты думаешь, почему негры такие боксеры сильные? Потому что ананасы целый день жрут.

- Да я не про ананас, я о водке говорю.

- Водки много не бывает, - засмеялся Садик, - это что­бы потом не пришлось бежать. В самый раз по бутылке на брата.

- Но ведь нас только двое, а здесь три.

- Ты что же, Лешка, нашего Шульца не знаешь? У него нюх, как у собаки. У себя в Александрии обязательно учует и при­дет, как пить дать, придет.

- Ну, если придет, то ладно, - согласился я.

Когда мы прибыли в маленький домик Садика, то еле про­лезли в комнату через завалы каких-то вещей. Стол тоже был завален разным хламом.

- Сейчас уберем, - сказал Садик и мгновенно смахнул все на пол, водрузив на стол водку и экзотическую закуску.

- Вот, Лешка, полюбуйся на мое последнее произведение ис­кусства.

Он вытащил натянутый на рамку холст, на котором был на­малеван яркий клоун, почему-то без одной ноги, вместо кото­рой торчал черный протез-костыль.

- Почему клоун на протезе? - удивился я.

- Краски на ногу не хватило, - признался Садик, одна чер­ная осталась, вот и пришлось костыль рисовать. Но, между прочим, именно из-за этого костыля одна дама покупает у меня эту картину для своего офиса за пятьсот баксов.

- Да ну, - удивился я, присматриваясь к картине повнима­тельнее. Но так ничего особенного на пятьсот долларов в ней не увидел. «Наверное, не разбираюсь в современном искусстве», - сделал я о себе печальное заключение.

- Ну, рассказывай, Садик. Каким ты бизнесом занимаешься?

- В Финляндию за шмотками гоняю каждый месяц.

- Да, по-моему, там дороже, чем в наших магазинах, во вся­ком случае, не дешевле.

- Правильно мыслишь, Лешка, но я ведь не покупаю, а бес­платно беру.

- Как так, - опешил я, - воруешь, что ли?

- Что ты, брат, как можно? Воровать - это грех непрости­тельный. Финны - они же такие простодыры! Мы - дураки, а они еще дурнее. Они свои вещи хорошие выбрасывают на по­мойку.

Он стал трясти на себе джемпер:

- Вот - с помойки, брюки - с помойки. Все, что на мне, все с помойки. Вот эти узлы, что мы с тобой перешагивали, полные хороших шмоток - тоже с помойки. Только, конечно, помойка не в нашем смысле. У финнов все культурно. У них стоят специальные ящики на улице, куда они выкидывают только свою одежду и обувь. Прав­да, в эти ящики трудно забраться, но я приспособился. Беру,  значит, палочку, на конец ее прибиваю гвоздик, и в контейнер. Пошарю, пошарю там, наткнусь на солидный пакет, подцеплю его и тяну. Тут целое искусство, Лешка, как на рыбалке - может сорваться. Потому тяну осторожно, со вниманием. В Финлян­дию также еду не с пустыми руками. Везу с собой кое-какой де­фицитный для них товар.

- Водку, наверное? - догадался я.

- Именно ее, родимую. С собой разрешено провозить толь­ко две бутылки. А больше - ни-ни. Раз попадешься, и кранты, граница для тебя навсегда закрыта. Так что я только две - на продажу и блок сигарет, у них там они намного дороже. Но ведь в Финляндии я несколько дней бываю, и самому хочется иногда выпить. Потому я и придумал маленькую хитрость, ни один таможенник не докумекает ее. С собой разрешено прово­зить личные средства гигиены. Я беру флакон из-под одеколо­на, наливаю туда спирт и добавляю немного одеколона для за­паха. Затем беру флакон с анисом из рыбацкого комплекта, для прикормки рыб, выливаю анис, наливаю туда спирт и аро­матизирую анисом, тоже для запаха. И спокойно все это прово­жу через таможню.

- А где же ты там живешь все эти дни?

- Хороший вопрос, Лешка, тебе не регентом работать, а сле­дователем прокуратуры, все на лету схватываешь. Конечно, гос­тиницы там страшно дорогие, даже очень дорогие. С питанием-то легче, у них в магазинах чуть консервы просрочены, они их на помойку. Но что финну - смерть, нам, русским, на пользу. Ну и гостиницу я себе шикарную и дешевую придумал. Всего две финских марки за ночь.

- Это где такие дешевые гостиницы?

- Я, Лешка, в туалетах для инвалидов ночую, - и он рассме­ялся, видя мое растерянное удивление. - Да это же, Лешка, не наши туалеты, это финские. Чистота идеальная, как в рестора­не «Астория». Кафель белизной сверкает, зеркала. В зале, где умывальники, стол роскошный, носилки, раскладушки. За сто­лом поел, на носилках выспался, и всего за две финские марки. Опустил их в щель, дверь автоматически открывается и ты - в раю. Конечно, я выбираю туалет где-нибудь на окраине горо­да. Ну какой инвалид ночью да еще на окраине города в туа­лет пойдет? Правда, один раз был казус. Прихожу я ночевать в туалет, разложил закусон, хлебнул из фляжки анисовки. Так мне, Лешка, хорошо на душе стало... Допил я свою анисовку, мне еще лучше стало. Смотрю, на стене какая-то кнопка крас­ная. Размечтался я, думаю, нажму на эту кнопку, заиграет мело-дичная тихая музыка, и зайдет ко мне прекрасная девушка в бе­лом бальном платье, и будем мы с ней танцевать. Нажал кноп­ку, жду. Через некоторое время действительно открылась дверь, входит девушка в белом, смотрит удивленно на меня, что-то лопочет по-фински. Я говорю: «Проходите, проходите, будем танцевать». Вслед за ней заходят еще два верзилы. Оказа­лось, что эта кнопка срочного вызова санитарной машины. Ну и выпроводили меня, конечно, на улицу. Подождал я, пока они уедут, и пришлось еще две марки израсходовать.

Пока мы разговаривали с Садиком, пришел Шульц с флейтой.

- А я думаю, что это у меня с утра нос чешется, - кричит он     с порога, - оно вот, оказывается, к чему! Приметы всегда вер­ный прогноз дают.

- Ну, что я тебе, Алешка, говорил? - смеется Садик. - Я Шульца как облупленного знаю.

Прошло два года после моей встречи с Садиком, и вновь мне с ним довелось встретиться за сотни километров от Питера.

С одними нашими знакомыми мы в летний отпуск отправились в паломническую поездку к преподобному Серафиму Саровско­му в Дивеево. По дороге остановились заночевать в Санаксар­ском монастыре. Выхожу за ворота монастыря и вижу: ко мне навстречу устремился какой-то человек в длинном сером плаще, в широкополой фетровой шляпе, за плечами рюкзак. Но когда он закричал: «Лешка, дружище, дай я тебя обниму», - тут я сразу узнал Садика. Подбегает, обнимает меня и говорит:

- Вот, Леха, гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойтись могут.

- Ты что тут делаешь, Садик, какими судьбами?

- Я теперь, Лешка, божиим странником стал, второй год по Руси Святой хожу и все никак не нарадуюсь жизни такой. И чего я раньше не додумался до этого?

Мы с ним присели на скамейку около монастыря, взяли в ки­оске санаксарских пряников и душистого чая, и Садик поведал мне свою историю.

- Поехали мы, Лешка, к Шульцу в Александрию, его день рождения отмечать. Сидим, выпиваем за его здоровье. Сам знаешь, у Шульца скатертей никогда на столе не бывает. А стол-то старинный, еще с царских времен остался. Дед Шульца в императорском дворце поваром служил. Много чего от его деда осталось. Шульц, конечно, по доброте своей половину раздал, а половину пропил. Но стол этот берег, как память. И уж если у него гулянка, то он обязательно этот стол газетами застилает, чтобы селедкой не перепачкали. Ты же знаешь, Лешка, я никогда телевизор не смотрю, газет не чи­таю, а тут вижу, как между моей рюмкой и бутербродом с сы­ром на газете фотография девочки лет шести-семи. Такая кра­сивая девчушка с двумя огромными бантами, как Мальвина из сказки «Буратино». А над фотографией крупными буквами написано: «Добрые люди, спасите девочку».

От чего же, ду­маю, ее спасать? Ну и пока Шульц на своей флейте услаждал нас музыкой, я заметку под фотографией всю прочел. Девочка эта, оказывается, тяжело больна, и спасти ее может опера­ция за границей, которая стоит двадцать пять тысяч долларов. Досада меня взяла, вот, думаю, какие-то несчастные двадцать пять тысяч долларов - и жизнь этой девочки. Жалко мне девочку стало и обидно, что у меня нет двадцати пяти тысяч «зе­леных», а то бы сейчас прямо отнес.

Сижу, плачу. Шульц пере­стал на флейте играть.

- Садик, друг мой, - говорит он, - из всей нашей тусовки твоя душа тоньше всех музыку восприни­мает. Потому я готов для тебя играть хоть всю ночь, если, конечно, водки хватит.

Я ему говорю:

- Шульц, играешь ты бес­подобно, спору нет, но плачу я совсем о другом.

- О чем же ты плачешь? - нахмурился Шульц. - По-моему мы здесь собрались на день рождения, а не на поминки.

- Не обижайся на меня, добрый Шульц, ибо плачу я от того, что у меня нет двадцати пяти тысяч долларов.

Тут все, даже кто сильно был пьян, удивились. А Мефодий говорит:

- Уж если наш Садик плачет, что у него нет двадцати пяти тысяч долларов, то я го­тов рыдать о том, что у меня нет даже одной тысячи.

Встает Димка-скрипач и говорит:

- Готов плакать о ста баксах на зав­трашнюю опохмелку.

Я говорю:

- Хорошие вы люди, но сооб­ражения у вас не более, чем у допотопных неандертальцев. Скорбь моя не о деньгах,                         а о ребенке, которого надо спа­сти, - и зачитал им заметку из газеты.

Тут Таня-художница как зарыдает. Мы стали ее успокаивать: ты-то, мол, чего плачешь? Она говорит:

- Я представила себе, что выйду замуж, у меня родится такая же девочка, и я не смогу ее вылечить, по­тому что картины мои никто не покупает, кроме Мефодия, а он мне за них гроши платит.

Мефодий говорит:

- Успокой­ся, импрессионистка лупоглазая, замуж тебя все равно никто не возьмет.

Короче, расскандалились мы все. Таня кричит:

- Был бы у меня собственный дом или квартира, я бы продала их и помогла той девочке!

- Был бы у тебя дом, я бы сам на тебе женился, - говорит Мефодий.

Из всего этого сыр-бора я запал на Танины слова насчет дома. У меня же домик в Стрельне есть, вот оно, решение простое. Взял со стола эту га­зету и ушел. На следующий день позвонил одному знакомому риэлтору, он мне быстро состряпал сделку за тридцать тысяч «зеленых».

Когда я родителям девочки этой деньги привез, они на колени упали, плачут. Но взяли только двадцать три тысячи, остальные уже успели насобирать. На восемь тысяч баксов мы за спасение девочки всей тусовкой целый месяц гудели. Когда деньги закончились, меня хозяева, у кото­рых квартиру снимал, вежливо попросили освободить жил­площадь. Я думаю:

- Не пропаду, буду у друзей-тусовщиков жить: у одного недельку, у второго.

Все, конечно, меня хоро­шо, радушно принимали. Только одно дело собраться водки попить, другое - постоянно жить. Чувствую, что в тягость всем. Тогда меня идея озарила: взять посох, котомку и пойти по Руси, обойти все монастыри, все святыни. Больше года уже хожу, но и десятой части не обошел. Везде в монастырях меня очень хорошо принимают. А как в хоре монастырском по­пою, тут меня и вовсе отпускать не хотят. Но я птица воль­ная: рюкзак за плечи, посох в руки и дальше шагаю. Иду по дорогам, песни русские или молитвы пою, хорошо. Слушай, вот идея пришла мне в голову: пойдем, Лешка, вместе стран­­ничать. На два голоса мы с тобой так умилительно петь будем, что всю Россию к Богу приведем.

- Я бы с радостью, Садик, да сам понимаешь, у меня семья. Недавно дочка родилась. Ну а художеством не занимаешься сейчас?

- Нет, Лешка, понял я, что это не моя стезя. Я сейчас стихи сочиняю, вот послушай:

Брожу по отчему краю,
Иду от святыни к святыне,
Душой своей ощущаю:
Христос тоже ходит доныне.

 

Эта вера меня укрепляет,
Эта вера мне душу целит,
А душа моя верит и знает:
Матерь Божья Россию хранит.

 

- Ну, как, сойдет?

- Я, Садик, в поэзии не разбираюсь, но, по-моему, просто и с душой написано.

- Вот именно, Лешка, просто, а где просто, там ангелов со сто. Я уже целую тетрадь насочинял, - он достал пухлую общую тетрадь и подал мне, - на, возьми на память, будет время, почи-таешь.

- А что же тебе останется, здесь ведь, наверное, все твои стихи?

- Мои стихи здесь, - ткнул он пальцем себе в левый бок, - ты бери, не смущайся, я еще себе насочиняю. Ну, я пойду, Леш­ка, прощай, друг. Бог даст, свидимся.

Он перекинул за плечи рюкзак, взял в руки свой посох и за­шагал по дороге, напевая стихиры Пасхи.

Я долго смотрел ему вслед. Когда он скрылся за поворотом, снова присел на лавочку. Раскрыв тетрадь со стихами Садика, прочел концовку одного стихотворения:

Уходит в даль дорога,

А даль уходит в небо прозрачной синевою.

А небо не уходит,

Оно всегда со мною.

Дорога в небо, 2001г. Холст, масло. худ. Юрий Скачков.

Март-ноябрь, 2003 г.

назад